Ант Скаландис - Спроси у Ясеня [= Причастных убивают дважды]
— Не бойся, дурашка, я тебя не обижу.
Ноль эмоций. Точнее, эмоции все те же — ноль изменений.
— Пистолет-то газовый, — соврал я. — С этим парнем все в порядке.
Этот новый заход тоже не дал эффекта. Она лишь нервно втянула носом воздух, и я счел нужным прокомментировать:
— Ветер не в нашу сторону.
Но она, кажется, даже не поняла, к чему я это сказал, и еще раз шмыгнула носом. Она плакала.
— Господи, да что с тобой?! — Я вдруг словно проснулся.
И тут она, покачнувшись, сделала два неверных шага, упала мне на грудь и заревела в голос.
— Вот те на! Девочка моя, я что-то не так сделал? Может, надо было ему помогать? Или вам обоим? Я бы сказал — обеим.
— Нет-нет, извини меня, все нормально, я просто очень перепсиховала, просто испугалась очень, у тебя сигареты есть, дай закурить, а еще бы лучше сейчас выпить, холодно очень, холодновато, устала я как собака, ты-то здесь чего делаешь, на ночь глядя, грибы, что ли, собираешь, тачка у тебя крутая, спасибо, спасибо, что «Голуаз», я люблю «Голуаз», особенно синие, а выпить дашь, коньяку бы сейчас неплохо…
Вот так она и говорила: без пауз, без интонаций, тихо, неуверенно, словно заученный текст на незнакомом языке. А я смотрел на ее лицо, на мокрые голубые глаза, на бледные щеки, где веснушки перемешались со следами размазанной туши, на дрожащие губы и таял от нахлынувшей нежности. Я вдруг вспомнил, кого она мне напоминает. Майку Глумову из «Малыша» Стругацких, Майку Глумову с иллюстраций Рубинштейна в питерском издании семьдесят пятого года. А потом я вспомнил, кто еще напоминал мне мою любимую Майку — знаменитая фигуристка Лозова, имя которой гремело лет пятнадцать назад. Лозова… Чистякова… Боже! Ну вот я и вспомнил о Маше Чистяковой. К чему это сейчас? Скоро уже тринадцать лет, как ее нет на этом свете…
— Тебя зовут-то как?
— Татьяна.
— Ну, слава Богу, не Маша, — сказал я какую-то глупость и добавил, представляясь: — Михаил Разгонов, известный писатель.
— Правда, что ли? — спросила она, словно и впрямь знала такого писателя.
— Могу показать членский билет.
— Не надо.
Мы стояли на узкой тропинке очень близко друг к другу и курили. Стало уже совсем темно, и только огонек сигареты при каждой затяжке выхватывал из мрака ее чумазые щеки и крохотные капельки, застывшие на ресницах.
— Пошли, — сказал я, — чего тут стоять? Я же коньяку обещал.
«Ниссан» уютно светился изнутри маленькими внутрисалонными лампочками, и мне вдруг пришло в голову, что, прежде чем доставать свою походную фляжку, следует, как выразился этот Тополь, «пошукать в багажнике». Почему-то я решил, что там и коньяк будет. И можете удивляться, но я не ошибся.
Коньяк я увидел почти сразу, едва открьи большую створку задней двери и смахнул с верхней коробки в сторону бесчисленные пакетики с орешками, сушеными фруктами, конфетами и печеньем. Я увидел коробку коньяка «Хэннеси». Запечатанную коробку. Сомнений не было. Это я возил в коробке из-под компьютера картошку или в коробке из-под голландского бренди Андрюшкины шмотки. А в этой машине коробок «из-под» явно не держали. Здесь было все без дураков: раз коробка «Хэннеси» — значит, шесть бутылок роскошного французского коньяка. Я вынул одну.
— О! — сказала Татьяна. — Красиво жить не запретишь.
— К сожалению, — сообщил я, срывая черное колечко плотной фольги и аккуратно вынимая пробку, — традиционных для этого напитка фужеров в форме тюльпана я с собой не захватил, есть только пластиковые стаканчики.
— Сойдет, — улыбнулась Татьяна.
Улыбнулась впервые за вечер. А улыбка у нее была чудесная, какая-то по-детски чистая и беззаботная. И опять накатило. Все тот же ностальгически сладкий и горький одновременно поток ассоциаций: Майка… Лозова… Чистякова… Белый лед арены… белые костюмы… белый снег на замерзшей реке… белый дом… белые цветы на могиле… «белый, белый день»…
— Выпьем! — сказал я решительно, отгоняя наваждение.
— Со свиданьицем! — предложила она.
— Со свиданьицем, — согласился я.
Коньяк был мягким и изысканно ароматным, но я выпил свои сто грамм одним махом. Удивительно, что Татьяна сделала то же самое, хотя я налил нам поровну, и не закашлялась, не поперхнулась, а, облизнув губы соблазнительным язычком, сказала:
— Класс!
Мы помолчали, смакуя оставшийся во рту тонкий привкус. Потом она спросила:
— Тачку на гонорар, что ли, купил?
— Издеваешься? На гонорар от последнего романа едва можно было купить видеодвойку. Теперь мало кому платят так, как раньше. Да и тачка-то не моя, — поспешил я добавить зачем-то. — Конторская. Видишь, номер какой?
— В номерах я ничего не понимаю. А ты, значит, водитель, а не писатель, — разочарованно протянула она.
— Нет, — сказал я, — особо ценный сотрудник, которому доверяют такую машину.
— Вот как. — Не очень-то она мне верила. — И чем же ты занимаешься?
— А вот это, дорогая моя Танюшка, коммерческая тайна.
— Понятно. Ну а едешь-то ты куда?
— Хороший вопрос. Я бы сказал — законный. На него не ответить трудно. Но можно я отвечу вопросом на вопрос? Ты куда-нибудь торопишься?
— Теперь уже нет.
— Что значит «теперь»?
— Н-ну, во всяком случае, до утра мне спешить некуда.
— Аналогично. Я тоже утром жду именно здесь одного человека.
— Женщину? — спросила она быстро.
— А это имеет значение?
— Может быть. — Татьяна загадочно улыбнулась.
— В таком случае отвечаю как на духу: я жду мужчину и сексуального влечения к нему не испытываю. А больше я ничего о себе не скажу. Давай поиграем в «Последнее танго в Париже».
— Уже не получается: мы назвали друг другу свои имена.
— Но ты не назвала фамилию.
— А ну ее к черту, мою фамилию! — с сердцем сказала она. — Не получается «Последнее танго», тем более что я читала твой роман, твою «Подземную империю».
— Ого! Ну и как?
— Нормально.
— «Нормально»! — передразнил я. — Да это гениальная вещь! Роман века.
— Нахал ты, Разгонов, ужасный нахал. Пожалуй, даже хам. А эти непристойные намеки с «Последним танго»! Во что ты здесь собираешься играть?
— Узнаешь, — произнес я многозначительно. — Ты все узнаешь. Но давай сначала покончим с некоторыми формальностями.
— С какими еще формальностями?
— Ну как же, откровенность за откровенность. Я признался, что не жду завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в «Жигулях».
— Господи, да никто! Почти случайный попутчик. Знакомый знакомых, который согласился меня подвезти… Оказался полнейшей свиньей.
— И это все?
— Все. Очень кушать хочется.
— Золотые слова, Танечка! Я уже битых три часа хочу жрать, как сто китайцев.
Сначала мы решили сделать костер. Нет, не потому, что холодно, а потому, что темно, и вообще для романтики. Казалось как-то пошло ужинать летним вечером, сидя в машине, да еще когда ужин праздничный — с коньяком и шампанским. Шампанское в багажнике тоже нашлось, и, естественно, французское. А еще там нашлись офигительные австрийские лоточки из фольги со встроенным подогревом. Я о таких раньше только слышал от приезжающих из-за границы, но в последнее время поговаривали, что их завозят и в наши супермаркеты. И было в этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд. Мы с Татьяной остановились на лангете с грибами. Из багажника «Ниссана» сыпалось все, как из рога изобилия: ветчина, осетрина, соленые огурчики, маринованные оливки, свежие помидоры, бананы, киви, какие-то соки, крекер, шоколадные конфеты и еще черт знает что.
— Ты каждый день так ужинаешь? — поинтересовалась Таня.
— Нет, — ответил я как можно серьезнее. — Обычно я ужинаю в ресторане. Просто сегодня день такой странный получился.
Потом мы обнаружили почти на дне багажника складной столик и четыре складных стульчика. И, уже окончательно войдя в роль, я пробурчал:
— Забыли тент положить, мерзавцы!
— Обойдемся, — сказала Татьяна.
— А если дождь?
— Продолжим праздник в машине.
«Да, кто-то явно собирался на пикник», — думал я, рассеянно осматривая еще не вынутые из «Ниссана» припасы, и наткнулся взглядом на красноречиво промасленную тряпку, под которой угадывались очертания «АКС» или чего-то вроде этого. Ужасно захотелось развернуть его, но при Татьяне это было бы полным безумием.
— Накрывай на стол, — сказал я ей тихо, и в этот момент новая мысль обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: «Ну я-то завтра собрался умирать, а при чем здесь Таня? Имею ли я право пудрить ей мозги? Ведь автомат в тряпочке — это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду. Но тогда… Тогда не будет романтического ужина, прекрасного вечера, не будет любви, и едва послышавшиеся звуки танго, последнего парижского танго, растворятся в тишине или в пронзительном вое сирены… Вот именно! (Это была еще одна мысль, примчавшаяся вдогонку.) Ты можешь рассказывать всю правду о себе, но не о Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому попало о хозяевах „Ниссана“? Да, может, тут в каждом шурупе „жучки“ установлены. Ясень, у тебя нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь ее уйти, ничего не объясняя. Она поймет, ты же видишь, какая она — она обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро».
![Ант Скаландис - Точка сингулярности [= Миссия причастных]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)